Что я помню из прошлого? Бесконечно мало, чтобы об этом вспоминать и вполне достаточно, чтобы не суметь забыть. Я помню только, что он решил уйти, а я не хотела, чтобы принц видел моих слез. Где-то в глубине мерцающей планеты. Вот и все.
Но я стараюсь об этом не думать.
Воспоминания рухнули жгучей осенней шалью на мои холодеющие листья, когда внезапно я почувствовала слабость. Я не так нежна, чтобы ветер мог испортить мои лепестки, наоборот, мне нравятся его прикосновения, а крылья заблудших бабочек нагоняют легкую меланхолию. Но их уже давно не видно, да и небо не по времени темно. А меня бьет озноб, и кажется, я ласково скучаю по этим узловатым лапам, которые так не по-звериному нежно будят по утрам. У цветка не может быть часов, но я корнями чувствую: я не слышала его ровно сто пятьдесят два часа и без трех секунд четырнадцать минут.
Но лучше все по порядку.
Я была мягкой и бархатной, алой, как кровь гнедого коня, и по ночам любила пахнуть мятой. Я перестала думать о прошлом и хандрить от одиночества и непривычного простора весеннего свежего сада. Из глубины беседки, что теперь так обреченно, прямо на глазах обрастает мхом, от самих ее мраморных стен эхом отдавался птичий перезвон, успокаивая и обещая сладкое лето. Я не знаю, как оказалась в этом саду, да и нужно ли это. Мне было тепло.
Тепло и тревожно. Когда солнце пересекало горизонт и тонуло в ледяной синеве леса, я слышала шаги. Сперва я полагала, что источником шума может быть волк. Волки мало меня волнуют. Они укрываются днем в чаще леса, а по ночам выбираются на охоту. Ну и что? Я не боюсь больших зверей. Им дела нет до какой-то розы. Пусть даже самой прекрасной на целом свете. Со временем я привыкла к разного рода шумам и уже не замечала эти послеполночные шаги. Такие осторожные и трепетные среди птичьего гама. Мне тоже не было никакого дела до волков. Но в один прекрасный рассвет меня коснулось нечто странное. Я ощутила тепло, обжигающее, как дыхание вепря, и бережное, как зимнее солнце. Я жестоко ошибалась. Меня коснулось нечто, едва ли напоминающее волка. Оно, едва гладило мои листья и вглядывалось недочеловеческими глазами в самое сердце моих лепестков. Я боялась его, но время убивает страх.
Он стал приходить каждое утро. Я не спрашивала, кто он – мне не нужно этого знать. Он - Чудовище, чьих рук мне нет теперь дороже. Вот и все. Что я помню эти сто пятьдесят два часа назад? Я помню шерстью овитые пальцы и любящий взгляд, лохматые пряди львиной гривы и острые когти. А сейчас меня бьет озноб.
Не так давно кто-то чужой ступил на мою землю. Чужой и зябкий. Нерешительно подобострастно он смотрел мне в лицо и, заслоняя глаза от яркого света, захлебывался восхищением. Он хотел меня, не себе – сорвать для дочери, обрекая на медленную и унылую гибель в каком-нибудь хрустальном вазоне. Я не знаю, что было дальше, но меня успокоили шаги Чудовища. Он пришел со стороны сада и испугал нежданного гостя. Потом они разговаривали - долго и так тихо, что я не могла разобрать слов, а потом Чудовище ушел.
Рассветы срывались на меня холодной росой. В тревоге я слушала птиц. Они говорят о странных вещах, предрекающих его гибель. Что я могу сделать? Не верить, не верить, не верить.
Они говорят, что во дворце завелся лишай – девушка ( дочь того самого негодяя), с тонкой талией и глазами цвета неба. Теперь я стараюсь в небо не смотреть. Птицы шепчут мне, что Чудовище взяло ее, как аванс. Аванс за меня. А платой будет ее любовь. Птицы – лживые существа, они попусту щелкают клювами, сметают своими пустыми перьями всю глупость со всех уголков леса. Они кричат мне с ветвей, прорезая свистом ночь, что он видит во мне прекрасный, редкий, но цветок. И он запросто откажется от меня, получив от нее что-то взамен. Что-то большее, чем просто дурманящий аромат редкого растения. А у меня ведь тоже есть когти… и не только.
Закаты разбиваются о мои шипы. В растерянности я не замечаю, как вянут лепестки. И пусть себе вянут. Эти мерзкие твари, чирикающие за полночь, сулят мне мерзлую осень и бесконечную зиму в ворохе прошлогодней листвы. Пусть зима. Пусть листья. Лишь бы после услышать их тихий шелест под тяжелыми мохнатыми лапами. Цветы умеют ждать.
Небо. И тем оно лучше, чем темнее. Тем приятнее для глаз. Я уже не замечаю пронизывающий насквозь ветер и вырванные с корнем кусты полыни. Я замечаю только одно. Я замечаю, как стало тихо. Я вижу, что птицы замертво, как сливы, срываются с веток. В их предсмертном шепоте я могу различить только бессвязные звуки и обрывки слов, обрывки волос этой девушки, этой болезни. Обрывки чумы пеплом ложатся на мои листья. Я знаю, что случилось.
Я представляю, как Чудовище притащил в дом этот сгусток капризов, как поселил ее в самой уютной комнате и потчевал самыми изысканными блюдами, как бросал под ее ноги лепестки моих сестер, как наблюдал за ней у беседки, как привык к нескончаемому глупому лепету этого бесполезного существа и как похолодело у него внутри, когда она, в ужасе, нечаянно его увидев, бежала прочь. Домой. К отцу. Как чудовище в тоске, шатаясь, бредет по саду, как страшным ревом оглашает лес. И вот я уже слышу сзади эти долгожданные шаги. Я знаю, что как шальное, бьется мое сердце, и недвижимо наблюдаю, как он глухо падает, подняв вокруг себя тучу листвы, прямо передо мной, отсекши ногтем пару съежившихся лепестков.
- Знаешь, цветы не умеют ходить, и убегать тоже, и уж тем более любить. Ты не знал даже, что я умею разговаривать. Ты слепо верил в бессмысленную сказку о том, что снова станешь человеком, полюби тебя невинное создание. Эта девушка. И знаешь, когда тепло еще не совсем покинуло твое тело, я все-таки скажу. Она глупа, а я люблю тебя, как и было завещано. Можешь проснуться.