Сегодня мне много всего снилось. Это были несколько снов. Фрейд бы мною гордился)).
Итак. Началось всё с того, что я стояла на остановке вместе с мамой, вечером. И ждала маршрутку. Потом получилось так, что мама осталась, а я уехала в 93й *у нас недавно номера маршруток переписали, в связи с чем началась путаница(*. Я ехала, и водитель привез меня совершенно не туда, куда надо. Зима, мы идем по лестнице, выходим на крышу. Там замерзший лед. Мои ботинки скользят, я в женской шубе, длинной, она волочится за мной и я постоянно в неё кутаюсь. Напоминает универ, позже до меня во сне доходит, что все считают это здание студенческой поликлиникой. Я дворами пытаюсь попасть домой, уже пешком. Потом оказываюсь в другом здании, похожем одновременно на больницу, универ, и общественный туалет. Это очень трудно описать.
А дальше началось прямо-таки кино.
Второй сон, в нем появляется Алан, который "играет" фотографа. 30е года, Америка. У него есть жена *это я Х)* и сын, ему лет 12. Муж не обращает на нас внимания, весь в работе и развлечениях. Я подозреваю, что он ходит налево. Однажды он приходит домой и говорит, что сыну пора искать работу. Нормально, да?, в 12-то лет). Но на дворе, вообще-то, Великая Депрессия, я не знаю, как у них там всё происходило...
Я узнаю, что он действительно ходит в какое-то заведение, где выбирает себе рабынь и снимает их как ему угодно. Во сне я попадаю в эпизод, где я - в роли одной из таких рабынь. Меня ведут за руку, я на каблуках, спотыкаюсь. Впихивают в какую-то комнату. Там темно, но не настолько, чтобы не разглядеть себя в зеркало, которое висит прямо передо мной. Я блондинка, крашеные перекисью волосы, завитое каре, как и было модно тогда. Лицо заплаканное, в потеках туши. На мне какое-то розово-бежевое неглиже и чулки.
- Стой там, где стоишь. - говорят мне. Я оборачиваюсь и вижу его. И фотоаппарат с огромной вспышкой.
Я ещё успеваю глянуть на стену, где висит, кроме зеркала, еще бумажка с каким-то списком. Там были имена. Это последнее, что я вижу, потому что меня ослепляет вспышка и я закрываюсь рукой с маникюром, хоть и тщетно.

Я снова та женщина с ребенком. Только теперь детей почему-то двое. Ещё мальчик лет 5ти. Я понимаю, что муж не любит первого сына, а отдает предпочтение младшему. Чтобы спастись от рутины и плохих новостей по радио, жена *я то есть*, отправляется в закрытый ресторан, где подают спиртное в чашках для чая. Она одевает самое красивое платье, причесывает свои черные волосы, красит губы красной помадой. Этот ресторан - не простой. Каждую неделю здесь облавы, и все это знают. Сухой закон никто не отменял. Знают, и всё равно приходят, потому что всем страшно и все хотят быть вместе, в толпе, с другими такими же людьми.
Жена садится за столик, ей подают чашку чего-то. Она приходит сюда не пить, а для того, чтобы взглянуть, кто ещё пропал из оркестра с прошлой недели. Ей нравится женщина, которая поет песни под джазовый оркестр. Ей за 30, даже ближе к 40, но она всё ещё красива. Она курит и поет одновременно.
Есть традиция, что того, кого забрали во время облавы, поминают как усопшего. Кто-нибудь из оркестра непременно попадается, потому что нужно тащить не только собственное тело, но ещё и инструмент. Она оглядывает оркестр, они играют Глена Миллера. На месте старого негра, который играл на контрабасе, стоит пустой стул. На нем, по традиции, лилия в вазочке и пузатый бокал с коктейлем. Тогда в Америке не жаловали цветных.

Жена фотографа смотрит на поющую женщину, и со страхом понимает, что возможно, видит её в последний раз. Что когда она придет сюда на следующей неделе, оркестр будет играть без соло-певицы, а на пустом стуле будут стоять неизменные лилия и пузатый бокал с коктейлем.